АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ (12 /25/.07.1907 -27.05.1989)
_____________________________________

ПОСРЕДИНЕ МИРА
**************

Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост -
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя,
Времен грядущих я Иеремия,
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И - боже мой! - какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.

.

СТАНЬ САМИМ СОБОЙ
******************
          Werde der du bist.
                            Гете

Когда тебе придется туго,
Найдешь и сто рублей и друга.
Себя найти куда трудней,
Чем друга или сто рублей.

Ты вывернешься наизнанку,
Себя обшаришь спозаранку,
В одно смешаешь явь и сны,
Увидишь мир со стороны.

И все и всех найдешь в порядке.
А ты - как ряженый на святки -
Играешь в прятки сам с собой,
С твоим искусством и судьбой.

В чужом костюме ходит Гамлет
И кое-что про что-то мямлит,-
Он хочет Моиси играть,
А не врагов отца карать.

Из миллиона вероятий
Тебе одно придется кстати,
Но не дается, как назло
Твое заветное число.

Загородил полнеба гений,
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.

Найдешь и у пророка слово,
Но слово лучше у немого,
И ярче краска у слепца,
Когда отыскан угол зренья
И ты при вспышки озаренья
Собой угадан до конца.

.

БИОГРАФИЯ
Источник: Словарь "Новая Россия: мир литературы[/color]" («Знамя»)
===================

Род. в г. Елисаветград в семье народовольца, который, отбыв ссылку в Якутии, служил в Елисаветградском Обществ. банке. Учился на Высших гос. лит. курсах при Всеросс. союзе поэтов (1925-29). Участник 2Мв; военный журналист; гвардии капитан; инвалид войны. Отец кинорежиссера Андрея Тарковского.

Вел стихотворные фельетоны под псевд. Тарас Подкова в газете "Гудок" (1924-26), сотрудничал в ж-ле “Прожектор”, работал на радио, сочинял радиопьесы, заведовал лит. отделом научно-исследовательского радиоинститута. Печатается как переводчик поэзии народов СССР с 1932. В 1946 изд-во "Сов. писатель" подготовило к выпуску кн. Т. "Стихотворения разных лет", но в атмосфере паники, вызванной Постановлением ЦК ВКП/б/ "О журналах "Звезда" и "Ленинград", сматрицированный набор книги был уничтожен. Первый сб. оригинальных стихов "Перед снегом", оцененный А.А.Ахматовой "как драгоценный подарок совр. читателю", вышел только в 1962. За ним последовали кн. стихов: Земле - земное. М., 1966; Вестник. М., 1969; Стихотворения. М., 1974; Волшебные горы. Тбилиси, 1978; Зимний день. М., 1980; Избранное. М., 1982 (послесловие С.Чупринина); Стихи разных лет. М., 1983; От юности до старости. М., "Сов. писатель", 1987; Быть самим собой. Стихотворения. М., “Сов. Россия”, 1987; Звезда над Арагацем. Ереван, 1988. Посмертно выпущены кн.: Собр. соч. в 3 тт. М., "ХЛ", 1991 (предисловие К.Ковальджи); Белый день. М., “ЭКСМО-Пресс”, “Яуза”, 1997; Стихотворения. Томск, 1997 (500 экз.); Стихотворения и поэмы. М., “Профиздат”, 1998 (предисловие С.Чупринина); Последних листьев жар. М., “ЭКСМО-Пресс”, “Яуза”, 2000; Избранное. Смоленск, “Русич”, 2000; Избранное. СПб, “Золотой век”, “Диамант”, 2000.

Член СП СССР (1940).

Награжден орденами Красного Знамени, Отеч. войны 1-й степени, Дружбы народов, Трудового Красного Знамени (1987), медалями “За боевые заслуги”, “За оборону Москвы”, “За победу над Германией”, “Ветеран труда”. Гос. премия Каракалпакской АССР им. Бердаха (1967), Гос. премия Туркменской ССР им. Махтумкули (1971), Гос. премия СССР (1989, посмертно).

Был женат на  Т.А.Озерской, .переводчице

Похоронен в Переделкино

Библ.: Арсений Тарковский. Жизнь и творчество. Сб. статей. Изд-во Кировоградского пед. ун-та, 1997; “Я жил и пел когда-то…”. Воспоминания о поэте Арсении Тарковском. Томск, “Водолей”, 1999; М.Тарковская. Осколки зеркала. М., “Дедалус”, 1999.

http://magazines.russ.ru/authors/t/tarkovskij/
----------------

.

ЗАТМЕНИЕ СОЛНЦА, 1914
------------------------
В то лето народное горе
Надело железную цепь,
И тлела по самое море
Сухая и пыльная степь,

И под вечер горькие дали,
Как душная бабья душа,
Багровой тревогой дышали
И Бога хулили, греша.

А утром в село на задворки
Пришел дезертир босиком,
В белесой своей гимнастерке,
С голодным и темным лицом.

И, словно из церкви икона,
Смотрел он, как шел на ущерб
По ржавому дну небосклона
Алмазный сверкающий серп.

Запомнил я взгляд без движенья,
Совсем из державы иной,
И понял печать отчужденья
В глазах, обожженных войной.

И стало темно. И в молчанье,
Зеленом, глубоком как сон,
Ушел он и мне на прощанье
Оставил ружейный патрон.

Но сразу, по первой примете,
Узнать ослепительный свет...

Как много я прожил на свете!
Столетие! Тысячу лет!
1958

.

* * *


Тогда еще не воевали с Германией,
Тринадцатый год был еще в середине,
Неведеньем в доме болели, как манией,
Как жаждой три пальмы в песчаной пустыне.

У матери пахло спиртовкой, фиалкою,
Лиловой накидкой в шкафу, на распялке;
Все детство мое, по-блаженному жалкое,
В горящей спиртовке и пармской фиалке.

Зато у отца, как в Сибири у ссыльного,
Был плед Гарибальди и Герцен под локтем.
Ванилью тянуло от города пыльного,
От пригорода - конским потом и дегтем.

Казалось, что этого дома хозяева
Навечно в своей довоенной Европе,
Что не было, нет и не будет Сараева,
И где они, эти мазурские топи?

.

СТИХИ ИЗ ДЕТСКОЙ ТЕТРАДИ
-------------------------

                      ...О, матерь Ахайя,
         Пробудись, я твой лучник последний...
                           Из тетради 1921 года.

Почему захотелось мне снова,
Как в далекие детские годы,
Ради шутки не тратить ни слова,
Сочинять величавые оды,

Штурмовать олимпийские кручи,
Нимф искать по лазурным пещерам
И гекзаметр без всяких созвучий
Предпочесть новомодным размерам?

Географию древнего мира
На четверку я помню, как в детстве,
И могла бы Алкеева лира
У меня оказаться в наследстве.

Надо мной не смеялись матросы.
Я читал им: "О, матерь Ахайя!"
Мне дарили они папиросы,
По какой-то Ахайе вздыхая.

За гекзаметр в холодном вокзале,
Где жила молодая свобода,
Мне военные люди давали
Черный хлеб двадцать первого года.

Значит, шел я по верной дороге,
По кремнистой дороге поэта,
И неправда, что Пан козлоногий
До меня еще сгинул со света.

Босиком, но в буденновском шлеме,
Бедный мальчик в священном дурмане,
Верный той же аттической теме,
Я блуждал без копейки в кармане.

Ямб затасканный, рифма плохая -
Только бредни, постылые бредни,
И достойней: "О, матерь Ахайя,
Пробудись, я твой лучник последний..."
1958

.

СТРАУС В 1913 ГОДУ
-----------------------
Показывали страуса в Пассаже.

Холодная коробка магазина,
И серый свет из-под стеклянной крыши,
Да эта керосинка на прилавке -
Он ко всему давным-давно привык.
Нахохлившись, на сонные глаза
Надвинул фиолетовые веки
И посреди пустого помещенья,
Не двигаясь, как чучело, стоял,
Так утвердив негнущиеся ноги,
Чтоб можно было, не меняя позы,
Стоять хоть целый час, хоть целый день
Без всякой мысли, без воспоминаний.

И научился он небытию
И ни на что не обращал вниманья -
Толкнет его хозяин или нет,
Засыплет корму или не засыплет,
И если б даже захотел, не мог
Из этого оцепененья выйти.

.

ПОЭТ НАЧАЛА ВЕКА
-----------------

Твой каждый стих - как чаша яда,
Как жизнь, спаленная грехом,
И я дышу, хоть и не надо,
Нельзя дышать, твоим стихом.

Ты - бедный мальчик сумасшедший,
С каких-то белых похорон
На пиршество друзей приведший
Колоколов прощальный звон.

Прости меня, я как в тумане
Приникну к твоему плащу
И в черной затвердевшей ткани
Такую стужу отыщу,

Такой возврат невыносимый
Смертельной юности моей,
Что разрушенье Хиросимы
Твоих созвучий не страшней.

Тогда я простираю руки
И путь держу на твой магнит.
А на земле - "В последней муке
Вниху душа моя скорбит".

1959

.

В музее

Это не мы, это они - ассирийцы,
Жезл государственны бравшие крепко в клешни,
Глинобородые боги-народоубийцы,
В твердых одеждах цари, - это они!

Кровь, как булыжник, торчит из щербатого горло,
И невозможно пресытиться жизнью, когда
В дыхало льву пернатые вогнаны сверла,
В рабьих ноздрях - жесткий уксес царева суда.

Я проклинаю тиару Шамшиадада,
Я клинописной хвалы не пишу все равно,
Мне на земле ни почета, ни хлеба не надо,
Если мне царские крылья разбить не дано.

Жизнь коротка, но довольно и ста моих жизней,
Чтобы заполнить глотающий кости провал.
В башенном городе у ассирийцев на тризне
Я хорошо бы с казненными попировал.

Я проклинаю подошвы царских сандалий.
Кто я - лев или раб, чтобы мышцы мои
Без воздаянья в соленую землю втоптали
Прямоугольные каменные муравьи?

1960

.

***

                        Я в детстве заболел
От голода и страха. Корку с губ
Сдеру - и губы облизну; запомнил
Прохладный и солоноватый вкус.
А все иду, а все иду, иду,
Сижу на лестнице в парадном, греюсь,
Иду себе в бреду, как под дуду
За крысоловом в реку, сяду - греюсь
На лестнице; и так знобит и эдак.
А мать стоит, рукою манит, будто
Невдалеке, а подойти нельзя:
Чуть подойду - стоит в семи шагах,
Рукою манит; подойду - стоит
В семи шагах, рукою манит. Жарко
Мне стало, расстегнул я ворот, лет, -
Тут затрубили трубы, свет по векам
Ударил, кони поскакали, мать
Над мостовой летит, рукою манит -
И улетела...
              И теперь мне снится
Под яблонями белая больница,
И белая под горлом простыня,
И белый доктор смотрит на меня,
И белая в ногах стоит сестрица
И крыльями поводит. И остались.
А мать пришла, рукою поманила -
И улетела...
1966

.

ЗИМА В ДЕТСТВЕ
---------------
I

В желтой траве отплясали кузнечики,
Мальчику на зиму кутают плечики,
Рамы вставляют, летает снежок,
Дунула вьюга в почтовый рожок.
А за воротами шаркают пильщики,
И ножи-ножницы точат точильщики,
Сани скрипят, и снуют бубенцы,
И по железу стучат кузнецы.

II. Мерещится веялка

А в доме у Тарковских
Полным-полно приезжих,
Гремят посудой, спорят,
Не разбирают елки,

И сыплются иголки
В зеркальные скорлупки,
Пол серебром посолен,
А самый младший болен.

На лбу компресс, на горле
Компресс. Идут со свечкой.
Малиной напоили?
Малиной напоили.

В углу зажгли лампадку,
И веялку приносят,
И ставят на площадку,
И крутят рукоятку,

И сыплются обрезки -
Жестянки и железки.
Вставай, идем по краю,
Я все тебе прощаю.


То под гору, то в гору
Пойдем в другую пору
По зимнему простору,
Малиновому снегу.
1967

.

* * *
Позднее наследство,
Призрак, звук пустой,
Ложный слепок детства,
Бедный город мой.

Тяготит мне плечи
Бремя стольких лет.
Смысла в этой встрече
На поверку нет.

Здесь теперь другое
Небо за окном -
Дымно-голубое,
С белым голубком.

Резко, слишком резко,
Издали видна,
Рдеет занавеска
В прорези окна,

И, не уставая,
Смотрит мне вослед
Маска восковая
Стародавних лет.

.

ДОМ НАПРОТИВ

Ломали старый деревянный дом.
Уехали жильцы со всем добром -

С диванами, кастрюлями, цветами,
Косыми зеркалами и котами.

Старик взглянул на дом с грузовика,
И время подхватило старика,

И все осталось навсегда как было.
Но обнажились между тем стропила,

Забрезжила в проемах без стекла
Сухая пыль, и выступила мгла.

Остались в доме сны, воспоминанья,
Забытые надежды и желанья.

Сруб разобрали, бревна увезли.
Но ни на шаг от милой им земли

Не отходили призраки былого
И про рябину песню пели снова,

На свадьбах пили белое вино,
Ходили на работу и в кино,

Гробы на полотенцах выносили,
И друг у друга денег в долг просили,

И спали парами в пуховиках,
И первенцев держали на руках,

Пока железная десна машины
Не выгрызла их шелудивой глины,

Пока над ними кран, как буква Г,
Не повернулся на одной ноге.

.

БЕЛЫЙ ДЕНЬ

Камень лежит у жасмина.
Под этим камнем клад.
Отец стоит на дорожке.
Белый-белый день.

В цвету серебристый тополь,
Центифолия, а за ней -
Вьющиеся розы,
Молочная трава.

Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.

Вернуться туда невозможно
И рассказать нельзя,
Как был переполнен блаженством
Этот райский сад.

Последний раз редактировалось: Neformal (12th Октябрь 2019, 06:41), всего редактировалось 16 раз(а)

ПЕТРОВСКИЕ КАЗНИ

------------------
Передо мною плаха
На площади встает,
Червонная рубаха
Забыться не дает.

По лугу волю славить
С косой идет косарь.
Идет Москву кровавить
Московский государь.

Стрельцы, гасите свечи!
Вам, косарям, ворам,
Ломать крутые плечи
Идет последний срам.

У, буркалы Петровы,
Навыкате белки!
Холстинные обновы.
Сынки мои, сынки!
==========================================================
Михаил Эпштейн: "ПРИРОДА, МИР, ТАЙНИК ВСЕЛЕННОЙ"
http://www.litera.ru/stixiya/articles/842.html

Арсений Тарковский  
 

Творческий путь А.Тарковского начался на рубеже 20-30-х годов, однако основные сборники: "Перед снегом" (1941-1962), "Земле - земное" (1941-1966), "Вестник" (1966-1971) - вышли в 60-80-е годы.
Природа у Тарковского духовно прозрачна, сквозь ее живую ткань проступает Слово; поэт вникает в природу, как в незнакомую прекрасную речь: "Я по каменной книге учу вневременный язык..."; "я учился траве, раскрывая тетрадь..."; "слышу белого облака белую речь"; "словарь открыт во всю страницу, // От облаков до глубины земной" ("Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был...", "Словарь"). Ни один из поэтов не искал с таким постоянством свидетельств таинственного родства своего ремесла с жизнью природы. Постоянный источник метафор и сравнений - мир слов: "звездный каталог","книга младенческих трав","Летних месяцев букварь", мотылек - "книжечка чудес", щегол - "живой учебник", шиповник - "июньских бабочек письмовник, // Задворков праздничный словарь". Свою задачу поэт видит в том, чтобы "выговорить" природу, расчленив ее на звуки и слова: "Державу природы // Я должен рассечь // На песню и воды, // На сушу и речь..." ("И я ниоткуда...").

Тарковский возвращает в поэзию природы то волшебство, без которого она привыкла обходиться в течение десятилетий, чувство тайны, пронизывающее все живое. У мотылька "в чистом пузырьке // Кровь другого мира"; у стрекозы "в каждой радуге яркострекочущих крыл // Обитает горящее слово пророка" ("Мотылек", "Я учился траве, раскрывая тетрадь..."). Образы насекомых особенно близки поэзии Тарковского - это как бы предельно малые молекулы живого, загадочный шифр природы ("Бабочка в госпитальном саду", "Ночная бабочка", "Мертвая голова","Бабочки хохочут как безумные", "Сверчок", "Кузнечики" и др.). Но столь же привлекают его и бесконечно далекие созвездия, знаки которых он перечитывает "по книге ночи" ("Телец, Орион, Большой пес", "Звездный каталог"). Сам человек, по Тарковскому, занимает место "посредине мира", соединяя, словно мост, два берега: бесконечно большое и бесконечно малое, галактики и инфузории - здесь выражена концепция природы, идущая от гуманизма эпохи Возрождения ("Посредине мира"). Человек находится в ближайшем родстве с деревьями и травами, он их "молочный брат", вскормленный единой матерью-природой ("Деревья", "Превращение", "Книга травы", "Титания")

Из ландшафтных образов у Тарковского на первом месте степь - не унылое однообразие, а первозданность, чистый простор, в который человек, как Адам, призван вдохнуть "любовный бред самосознания", дать имена травам и камням ("Степь", "Степная дудка", "Приазовье", "Где целовали степь курганы...")

В целом поэзия Тарковского - это образ царственного достоинства и праздничного великолепия природы, из глубины преображенной Словом, излучающей внутренний свет: "И плакали деревья накануне // Благих трудов и праздничных щедрот" ("В последний месяц осени, на склоне...")

Источник: "Природа, мир, тайник вселенной...".

.

________________ ИЗ ЛЮБОВНОЙ ЛИРИКИ __________________
 

ПЕРВЫЕ СВИДАНИЯ
***********************

Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.

Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: "Будь благословенна!" -
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.

А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И - боже правый! - ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало царь.

На свете все преобразилось, даже
Простые вещи - таз, кувшин,- когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.

Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами...
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
1962

.

***

Отнятая у меня, ночами
Плакавшая обо мне, в нестрогом
Черном платье, с детскими плечами,
Лучший дар, не возвращенный Богом,

Заклинаю прошлым, настоящим,
Крепче спи, не всхлипывай спросонок,
Не следи за мной зрачком косящим,
Ангел, олененок, соколенок.

Из камней Шумера, из пустыни
Аравийской, из какого круга
Памяти - в сиянии гордыни
Горло мне захлестываешь туго?

Я не знаю, где твоя держава,
И не знаю, как сложить заклятье,
Чтобы снова потерять мне право
На твое дыханье, руки, платье.

1968

.

Чего ты не делала только,
чтоб видеться тайно со мною,
Тебе не сиделось, должно быть,
за Камой в дому невысоком,
Ты под ноги стлалась травою,
уж так шелестела весною,
Что боязно было: шагнешь -
и заденешь тебя ненароком.

Кукушкой в лесу притаилась
и так куковала, что люди
Завидовать стали: ну вот,
Ярославна твоя прилетела!
И если я бабочку видел,
когда и подумать о чуде
Безумием было, я знал:
ты взглянуть на меня захотела.

А эти павлиньи глазки -
там лазори по капельке было
На каждом крыле, и светились...
Я, может быть, со свету сгину,
А ты не покинешь меня,
и твоя чудотворная сила
Травою оденет, цветами подарит
и камень, и глину.

И если к земле прикоснуться,
чешуйки все в радугах. Надо
Ослепнуть, чтоб имя твое
не прочесть на ступеньках и сводах
Хором этих нежно-зеленых.
Вот верности женской засада:
Ты за ночь построила город
и мне приготовила отдых.

А ива, что ты посадила
в краю, где вовек не бывала?
Тебе до рожденья могли
терпеливые ветви присниться;
Качалась она, подрастая,
и соки земли принимала.
За ивой твоей довелось мне,
за ивой от смерти укрыться.

С тех пор не дивлюсь я, что гибель
обходит меня стороною:
Я должен ладью отыскать,
плыть и плыть и, замучась, причалить.
Увидеть такою тебя,
чтобы вечно была ты со мною
И крыл твоих, глаз твоих,
губ твоих, рук - никогда не печалить.

Приснись мне, приснись мне, приснись,
приснись мне еще хоть однажды.
Война меня потчует солью,
а ты этой соли не трогай.
Нет горечи горше, и горло мое
пересохло от жажды.
Дай пить. Напои меня. Дай мне воды
хоть глоток, хоть немного.

.

ВЕЧЕРНИЙ, СИЗОКРЫЛЫЙ...
----------------------

           Т.О. - Т.

Вечерний, сизокрылый,
Благословенный свет!
Я словно из могилы
Смотрю тебе вослед.

Благодарю за каждый
Глоток воды живой,
В часы последней жажды
Подаренный тобой,

За каждое движенье
Твоих прохладных рук,
За то, что утешенья
Не нахожу вокруг,

За то, что ты надежды
Уводишь, уходя,
И ткань твоей одежды
Из ветра и дождя.

.

* * *
             Т.О. - Т.

Я боюсь, что слишком поздно
Стало сниться счастье мне.
Я боюсь, что слишком поздно
Потянулся я к беззвездной
И чужой твоей стране.

Мне-то ведомо, какою -
Ночью темной, без огня,
Мне-то ведомо, какою
Неспокойной, молодою
Ты бываешь без меня.

Я-то знаю, как другие,
В поздний час моей тоски,
Я-то знаю, как другие
Смотрят в эти роковые,
Слишком темные зрачки.

И в моей ночи ревнивой
Каблучки твои стучат,
И в моей ночи ревнивой
Над тобою дышит диво -
Первых оттепелей чад.

Был и я когда-то молод.
Ты пришла из тех ночей.
Был и я когда-то молод,
Мне понятен душный холод,
Вешний лед в крови твоей.

.

* * *
С утра я тебя дожидался вчера,
Они догадались, что ты не придешь,
Ты помнишь, какая погода была?
Как в праздник! И я выходил без пальто.

Сегодня пришла, и устроили нам
Какой-то особенно пасмурный день,
И дождь, и особенно поздний час,
И капли бегут по холодным ветвям.

Ни словом унять, ни платком утереть...

.

* * *
Если б, как прежде, я был горделив,
Я бы оставил тебя навсегда;
Все, с чем расстаться нельзя ни за что,
Все, с чем возиться не стоит труда,-
Надвое царство мое разделив.

Я бы сказал:
          - Ты уносишь с собой
Сто обещаний, сто праздников, сто
Слов. Это можешь с собой унести.

Мне остается холодный рассвет,
Сто запоздалых трамваев и сто
Капель дождя на трамвайном пути,
Сто переулков, сто улиц и сто
Капель дождя, побежавших вослед.

.

ВЕТЕР

Душа моя затосковала ночью.

А я любил изорванную в клочья,
Исхлестанную ветром темноту
И звезды, брезжущие на лету.
Над мокрыми сентябрьскими садами,
Как бабочки с незрячими глазами,
И на цыганской масляной реке
Шатучий мост, и женщину в платке,
Спадавшем с плеч над медленной водою,
И эти руки как перед бедою.

И кажется, она была жива,
Жива, как прежде, но ее слова
Из влажных Л теперь не означали
Ни счастья, ни желаний, ни печали,
И больше мысль не связывала их,
Как повелось на свете у живых.

Слова горели, как под ветром свечи,
И гасли, словно ей легло на плечи
Все горе всех времен. Мы рядом шли,
Но этой горькой, как полынь, земли
Она уже стопами не касалась
И мне живою больше не казалась.

Когда-то имя было у нее.

Сентябрьский ветер и ко мне в жилье
Врывается -
          то лязгает замками,
То волосы мне трогает руками.

.

ПЕСНЯ

Давно мои ранние годы прошли
По самому краю,
По самому краю родимой земли,
По скошенной мяте, по синему раю,
И я этот рай навсегда потеряю.

Колышется ива на том берегу,
Как белые руки.
Пройти до конца по мосту не могу,
Но лучшего имени влажные звуки
На память я взял при последней разлуке.

Стоит у излуки
И моет в воде свои белые руки,
А я перед ней в неоплатном долгу.
Сказал бы я, кто на поемном лугу
На том берегу
За ивой стоит, как русалка над речкой,
И с пальца на палец бросает колечко.




* * *
Мне в черный день приснится
Высокая звезда,
Глубокая криница,
Студеная вода
И крестики сирени
В росе у самых глаз.
Но больше нет ступени -
И тени спрячут нас.

И если вышли двое
На волю из тюрьмы,
То это мы с тобою,
Одни на свете мы,
И мы уже не дети,
И разве я не прав,
Когда всего на свете
Светлее твой рукав.

Что с нами ни случится,
В мой самый черный день,
Мне в черный день приснится
Криница и сирень,
И тонкое колечко,
И твой простой наряд,
И на мосту за речкой
Колеса простучат.

Нп свете все проходит,
И даже эта ночь
Проходит и уводит
Тебя из сада прочь.
И разве в нашей власти
Вернуть свою зарю?
На собственное счастье
Я как слепой смотрю.

Стучат. Кто там?- Мария.-
Отворишь дверь.- Кто там?-
Ответа нет. Живые
Не так приходят к нам,
Их поступь тяжелее,
И руки у живых
Грубее и теплее
Незримых рук твоих.

- Где ты была?- Ответа
Не слышу на вопрос.
Быть может, сон мой - это
Невнятный стук колес
Там, на мосту, за речкой,
Где светится звезда,
И кануло колечко
В криницу навсегда.

.

КОРА *
--------
Когда я вечную разлуку
Хлебну, как ледяную ртуть,
Не уходи, но дай мне руку
И проводи в последний путь.

Постой у смертного порога
До темноты, как луч дневной,
Побудь со мной еще немного
Хоть в трех аршинах надо мной.

Ужасный рот царицы Коры
Улыбкой привечает нас,
И душу обнажают взоры
Ее слепых загробных глаз.

* Кора (греч.: Дева) - Персефона.
==========================================================

Последний раз редактировалось: Neformal (19th Май 2017, 10:40), всего редактировалось 1 раз(а)

Лариса Миллер
===============

Выступление на встрече

“А если был июнь и день рожденья!”,

посвященной 95-летию Арсения Тарковского.

Дом-музей Булата Окуджавы

Переделкино-Мичуринец, 29 июня 2002 г.
---------------------------------------------------------

Сегодня мы отмечаем 95-летие Арсения Тарковского. Правда, с опозданием на четыре дня. Его день рождения - 25 июня. Он очень любил этот день. Поэт Григорий Корин вспоминает, что накануне дня рождения Арсений Александрович надолго укладывался в постель, ставил перед собой лёгкую деревянную доску, кнопками прикреплял к ней чистый лист бумаги и не вставал до тех пор, пока на листе не появлялось новое стихотворение. Это был подарок самому себе. И его настроение в праздничный день зависело от того удалось ли стихотворение. Отрывок одного из стихотворений, посвящённых дню рождения, я хочу прочитать. Называется оно “25 июня 1939 года”

И страшно умереть, и жаль оставить

Всю шушеру пленительную эту,

Всю чепуху, столь милую поэту,

Которую не удалось прославить.

Я так любил домой прийти к рассвету

И в полчаса все вещи переставить,

Ещё любил я белый подоконник,

Цветок и воду и стакан гранёный,

И небосвод голубизны зелёной,

И то, что я – поэт и беззаконник.

А если был июнь и день рожденья,

Боготворил я праздник суетливый,

Стихи друзей и женщин поздравленья,

Хрустальный смех и звон стекла счастливый,

И завиток волос неповторимый,

И этот поцелуй неотвратимый.

Как известно первая книга Тарковского “Перед снегом” вышла в 62-ом году, когда поэту было 56 лет. В 1966 году вышла вторая книга “Земле земное”. Тогда же в “Литгазете” появилась рецензия Солоухина, в которой он назвал Тарковского “хранителем огня”. Он говорил, что была в древнейшую старину, в доисторический период почётная и ответственная должность. Люди, исполняющие её, назывались, вероятно, хранителями огня. Важно было во время битвы ли, на долгом ли переходе с одного края земли на другой сберечь золотую искорку, чтобы потом в мирное время и в безопасном месте опять запылало пламя. Арсений Тарковский – такой хранитель огня.

Это воистину так. Все те годы, когда мы были дружны с А.А., он оставался для меня и моих друзей, да, наверное, и для очень многих тем заповедником, где мы находили то, что исчезало вокруг, - корневую нерушимую связь с русской и мировой культурой. То, что Т. был хранителем огня, проявлялось и на бытовом уровне, в каждодневном общении. А.А. любил “угощать” своих гостей чужими стихами. С удовольствием читал Пушкина, Ин. Анненского, Ахматову, Мандельштама, Заболоцкого. Однажды, где-то в начале 70-ых, при мне к нему пришёл прощаться Анатолий Якобсон – литератор, филолог, преподаватель русского языка и литературы, который был вынужден уехать из СССР. Всё прощание заключалось в том, что Тарк. и Якобсон долго и с наслаждением читали вслух Пушкина, то по очереди, то хором. От Т. я впервые услышала стихи Ходасевича и Г. Иванова. Как-то, навестив Т. в Переделкине, я увидела у него на кровати маленький тамиздатовский сборник Г. Иванова. “Послушайте, какой дивный поэт!”, - сказал Т. и, полистав сборник, прочёл:



Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно…

Какие печальные лица

И как это было давно.

Какие прекрасные лица

И как безнадёжно бледны,

Наследник, императрица,

Четыре великих княжны.


Он любил “угощать” и музыкой. У него была колоссальная фонотека, на которую был составлен каталог. И он мог безошибочно достать с любой полки нужную пластинку.

Он любил дарить друг другу людей. Я до сих пор общаюсь с теми, с кем познакомилась благодаря А.А.

Тарковский легко и естественно становился душой общества. Вот как об этом пишет в своих воспоминаниях поэт Зиновий Вальшонок:

“После ужина вокруг него собирался народ. (Речь идёт о доме творчества в Переделкине) Вспыхивали импровизированные поэтические вечера.

О, эти незабываемые вечера! Приходят из комнат, отрываются от пишущих машинок и даже от телевизора. Сбиваются в тесный круг. Мест не хватает: сидят на подлокотниках кресел, свешиваются с лестничных перил. Читают все желающие. Читает и Тарковский. Голос звучит глуховато и возвышенно”.

Я познакомилась с Арсением Александровичем в 66-ом году, когда при Союзе писателей открылась студия молодых литераторов., и я попала к нему в семинар. А впервые я услышала, а, вернее, увидела его имя в начале 60-ых, когда в журнале “Москва” было, среди прочих, напечатано одно его маленькое стихотворение:


В затонах остывают пароходы,

Чернильные загустевают воды,

Свинцовая темнеет белизна,

И, если впрямь земля болеет нами,

То стала выздоравливать она –

Такие звёзды блещут над снегами,

Такая наступила тишина,

И, Боже мой, из ледяного плена

Едва звучит последняя сирена.

Эти стихи так сильно отличались от всего, что было напечатано на той же странице журнала, что я тут же запомнила имя неизвестного мне поэта – Арсений Тарковский. А потом была лит. студия, где я попала в семинар к Тарковскому. На орг. собрание пришли студийцы и руководители семинаров, которые сидели за длинным столом. Каждый руководитель в свой черёд что-то говорил. Когда очередь дошла до Тарк. он встал и произнёс совсем не торжественные слова: “Я не знаю зачем мы здесь собрались. Научить писать стихи нельзя. Во всяком случае я не знаю как это делается. Но хорошо если молодые люди будут приходить сюда, и тем самым спасутся от тлетворного влияния улицы”.

Но хотя Тарковский никого ничему не собирался учить, и был начисто лишён менторства, назидательности и авторитарности, он невольно учил очень важным вещам. И первая из них – душевная щедрость. Он умел радоваться чужому таланту, он был гением живого отклика. Это могут подтвердить и мои сверстники Саша Радковский, Миша Синельников, Гена Русаков.

Помню как Т. зачитывал всех стихами минского поэта Айзенштадта, который писал под псевдонимом Вениамин Блаженный. Т. называл его “гениальным и безумным”.

Цветаева писала в открытом письме Ал. Толстому: “Есть над литературными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями КРУГОВАЯ ПОРУКА РЕМЕСЛА, круговая порука человечности”. Тарковкий знал что такое круговая порука ремесла. Ему всегда был важен сам предмет. Ему было интересно, что пишут другие. Он радовался, когда встречался с талантом, воспринимал это как праздник.

А с этим его свойством связан ещё один урок: он умел держать планку. А точнее, он не способен был её понизить. Я часто думаю, как бы он себя чувстовал в наши дни. Наверное, ему было бы не очень весело наблюдать как даже те, от кого зависит уровень культуры, играют в поддавки и на понижение. Т. и сегодня бы оставался самим собой, жил бы по собственным, не зависящим от коньюнктуры правилам. Его шкала ценностей осталась бы неизменной. Конечно, и сегодня есть люди с его ценностями. Их голоса даже иногда слышны. Но в основном информационное поле занято людьми с рыночной психологией. Это не те, кого имела в виду Цветаева, когда писала о круговой поруке ремесла.

И ещё один урок, необходимый нам сегодня в эпоху тотального духовного стриптиза, цинизма и непрошенной откровенности: благородство и целомудрие. Не помню, чтоб он когда-нибудь обсуждал свою личную жизнь, своих жён, свои романы. Я знала, что он был знаком с Цветаевой и спрашивала его о ней. Он рассказывал о её стремительной походке, резковатых движениях, о том как легко она взлетала по лестнице. Но ни словом не обмолвился о том, что Цветаева была увлечена им и посвятила ему стихотворение. Об этом я узнала много позже и не от него. О той же его черте пишет Инна Лиснянская, вспоминая, что Т. сильно отличался от многих её знакомцев-друзей-поэтов тем, что никогда не рассказывал о своей личной или, как он выражался, “лишней” жизни, никогда не называл женских имён.

Чем дальше, чем чаще я думаю о Тарковском, тем острее чувствую его отсутствие. Конечно, с нами его стихи, но они не могут заменить живого общения. Так не хватает его самого – его благородства, щедрости, артистизма, юмора, которым он обладал в избытке. Он так любил шутить и так легко отзывался на шутку. Помню, как сняв с полки самодельную книжку Даниила Хармса, он, покатываясь со смеху, читал его стихи и прозу. Помню как он, хохоча, читал своим друзьям стихи молодого тогда поэта Вл. Голованова: “А ледники ползут, как змеи, и тают, гадины, как масло”. Помню как он беседовал с моим маленьким сыном о том, что каждый человек похож на какое-то животное. “А я на кого похож?”, - спросил Т. “На обезьяну”, - ответил мой сын. Т. был счастлив. Он очень любил обезьян, считал их милашками и у него на диване всегда жила большая плюшевая обезьяна.

Иногда он немного играл, и не всегда удавалось понять серьёзен он или шутит. “Ой умираю”, - вскрикивал он, хватаясь за сердце, за локоть или плечо. “Что с Вами, А.А.? Что у Вас болит?” “Всё болит. Душа болит. Я устал” “От чего устали?” “От всего. Жить устал, обмениваться, дышать”. Но даже когда он в самом деле плохо себя чувствовал и на лице его было страдальческое выражение, он, едва заслышав что-нибудь смешное, мог мгновенно просиять и расхохотаться.

“Ларисочка, принесите, детка, словари из книжного шкафа. Вы молодая, у Вас ноги есть”, - говорил он со своей неповторимой нежной и одновременно ироничной улыбкой. Так не хватает сегодня этой улыбки, его особой манеры отбрасывать со лба волосы, стряхивать с сигареты пепел. Так не хватает его глуховатого голоса, которым он читает в “Зеркале” стихи:

На свете всё преобразилось, даже

Простые вещи – таз, кувшин, - когда

Стояла между нами, как на страже,

Слоистая и твёрдая вода.

Арсений Тарковский умел в своих стихах укрупнять, одушевлять предметы. В его поэзии предметный мир меняет масштаб, преображается, приобретая символические черты. То же самое происходит в фильмах Андрея. Одушевлённый космос – вот с чем мы сталкиваемся и в “Сталкере”, и в “Солярисе”, и в “Зеркале”.

Когда Андрей умер, Арсений Александрович находился в доме творчества писателей в Переделкине. Он был болен и во многом отключен от внешнего мира. Ему было всё труднее, как он выражался, “доставать себя из себя”. Я была в Переделкине в тот день, когда туда приехала дочь А.А. Марина, только что вернувшаяся из Парижа с похорон Андрея. А.А. спал одетый на диване. Марина, несмотря на усталость и подавленность, хотела дождаться его пробуждения. Когда он открыл глаза и увидел склонившуюся над ним дочь, он коротко спросил: “Что? Похоронили?” “Похоронили”, - ответила Марина. Больше А.А. ничего не сказал. Что творилось у него в душе, что испытывает человек в том пограничном состоянии, когда уже не полностью здесь и ещё не там? Об этих его днях вспоминает мой и Арсения Александровича друг поэт Александр Радковский:

“Иногда он как бы выныривал из глубины, в которую погрузился, и испуганно оглядывался: “Где Таня?” Увидев, что Т.А. рядом, успокаивался, опускал голову, казалось, дремлет. Но как-то (это было недели за две до его помещения в больницу) Т.А. наклонилась к нему: “Арсюша, не спи. Врач просит, чтобы ты не спал днем. Не спи, не спи, художник! Как дальше, Арсюша, как дальше?” И вдруг А.А. (до этого несколько дней молчавший), с трудом выговаривая слова, но внятно, членораздельно и твердо произносит: “Ты веч-но-сти-за-лож-ник у вре-ме-ни в пле-ну”. Вскоре. Недолго. Больница”.



А закончить я хочу ещё одним стихотворением, посвящённым дню рождения. Называется оно “25 июня 1935 года”:



Хорош ли праздник мой, малиновый иль серый,

Но всё мне кажется, что розы на окне,

И не признательность, а чувство полной меры

Бывает в этот день всегда присуще мне.

А если я не прав, тогда скажи - на что же

Мне тишина травы, и дружба рощ моих,

И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьёв, похожий

На объяснение в любви глухонемых?
-------------------------------------------------
http://www.pereplet.ru/text/miller15jul02.html
===========================================================

________________________ ИМЕНА ____________________________
***********************************************************

***

Пускай меня простит Винсент Ван-Гог
За то, что я помочь ему не мог,

За то, что я травы ему под ноги
Не постелил на выжженной дороге,

За то, что я не развязал шнурков
Его крестьянских пыльных башмаков,

За то, что в зной не дал ему напиться,
Не помешал в больнице застрелиться.

Стою себе, а надо мной навис
Закрученный, как пламя, кипарис.

Лимоннный крон и темно-голубое, -
Без них не стал бы я самим собою;

Унизил бы я собственную речь,
Когда б чужую ношу сбросил с плеч.

А эта грубость ангела, с какою
Он свой мазок роднит с моей строкою,

Ведет и вас через его зрачок
Туда, где дышит звездами Ван-Гог.

1958

Дерево Жанны

Мне говорят, а я уже не слышу,
Что говорят. Моя душа к себе
Прислушивается, как Жанна Д'Арк.
Какие голоса тогда поют!

И управлять я научился ими:
То флейты вызываю, то фаготы,
То арфы. Иногда я просыпаюсь,
А все уже давным-давно звучит,
И кажется - финал не за горами.

Привет тебе, высокий ствол и ветви
Упругие, с листвой зелено-ржавой,
Таинственное дерево, откуда
Ко мне слетает птица первой ноты.

Но стоит взяться мне за карандаш,
Чтоб записать словами гул литавров,
Охотничьи сигналы духовых,
Весенние размытые порывы
Смычков, - я понимаю, что со мной:
Душа к губам прикладывает палец -
Молчи! Молчи!
И все, чем смерть жива
И жизнь сложна, приобретает новый,
Прозрачный, очевидный, как стекло,
Внезапный смысл. И я молчу, но я
Весь без остатка, весь как есть - в раструбе
Воронки, полной утреннего шума.
Вот почему, когда мы умираем,
Оказывается, что ни полслова
Не написали о себе самих,
И то, что прежде нам казалось нами,
Идет по кругу
Спокойно, отчужденно, вне сравнений
И нас уже в себе не заключает.

Ах, Жанна, Жанна, маленькая Жанна!
Пусть коронован твой король, - какая
Заслуга в том? Шумит волшебный дуб,
И что-то голос говорит, а ты
Огнем горишь в рубахе не по росту.

1959

Эсхил

В обнимку с молодостью, второпях
Чурался я отцовского наследия
И не приметил, как в моих стихах
Свила гнездо Эсхилова трагедия.

Почти касаясь клюва и когтей,
Обманутый тысячелетней сказкою,
С огнем и я играл, как Прометей,
Пока не рухнул на гору кавказскую.

Гонца богов, мальчишку, холуя,
На крылышках снующего над сценою,
- Смотри, - молю, - вот кровь и кость моя,
Иди, возьми что хочешь, хоть вселенную!

Никто из хора не спасет меня,
Не крикнет: "Смилуйся или добей его!"
И каждый стих, звучащий дольше дня,
Живет все той же казнью Прометеевой.

1959

Сократ

Я не хочу ни власти над людьми,
Ни почестей, ни войн победоносных.
Пусть я застыну, как смола на соснах,
Но я не царь, я из другой семьи.

Дано и вам, мою цикуту пьющим,
Пригубить немоту и глухоту.
Мне рубище раба не по хребту,
Я не один, но мы еще в грядущем.

Я плоть от вашей плоти, высота,
Всех гор земных и глубина морская.
Как раковину мир переполняя,
Шумит по-олимпийски пустота.

1959

Комитас

Ничего душа не хочет
И, не открывая глаз,
В небо смотрит и бормочет,
Как безумный Комитас.

Медленно идут светила
По спирали в вышине,
Будто их заговорила
Сила, спящая во мне.

Вся в крови моя рубаха,
Потому что и меня
Обдувает ветром страха
Стародавняя резня.

И опять Айя-Софии
Камень ходит подо мной,
И земля ступни босые
Обжигает мне золой.

Лазарь вышел из гробницы,
А ему и дела нет,
Что летит в его глазницы
Белый яблоневый цвет.

До утра в гортани воздух
Шелушится, как слюда,
И стоит в багровых звездах
Кривда Страшного суда.

1959

Шекспир - Эсхил

Что трагедия Шекспира,
Фортинбрасова труба,
Если гасит факел пира
Настоящая судьба,

Разлучает с гордой речью
Твой святой бескровный рот
И прямую человечью
Круче лука спину гнет?

А покуда сердце пило
Зрелый хмель счастливых сил,
Почему же ты Эсхила
Помянуть стихом забыл?

Никакого Эльсинора,
Сосны, сумерки да снег.
Человека вместо хора
Обступил двадцатый век.

У Эсхила это было:
Только правда и судьба,
Да скалистая могила
Непокорного раба.

1960

Мщение Ахилла

Фиолетовый от зноя,
Остывающей рукой
Рану смертную потрогал
Умирающий Патрокл,

И последнее, что слышал -
Запредельный вой тетив,
И последнее, что видел -
Пальцы склеивает кровь.

Мертв лежит он в чистом поле,
И Ахилл не пьет, не ест,
И пока ломает руки,
Щит кует ему Гефест.

Равнодушно пьют герои
Хмель времен и хмель могил,
Мчит вокруг горящей Трои
Тело Гектора Ахилл.

Пожалел Ахилл Приама,
И несет старик Приам
Мимо дома, мимо храма
Жертву мстительным богам.

Не Ахилл разрушил Трою,
И его лучистый щит
Справедливою рукою
Новый мститель сокрушит.

И еще на город ляжет
Семь пластов сухой земли,
И стоит Ахилл по плечи
В щебне, прахе и золе.

Так не дай пролить мне крови,
Чистой, грешной, дорогой,
Чтобы клейкой красной глины
В смертный час не мять рукой.

1965

***

Вы, жившие на свете до меня,
Моя броня и кровная родня
От Алигьери до Скиапарелли,
Спасибо вас, вы хорошо горели.

А разве я не хорошо горю
И разве равнодушием корю
Вас, для кого я столько жил на свете,
Трава и звезды, бабочки и дети?

Мне шапку бы и пред тобою снять,
Мой город -
весь как нотная тетрадь,
Еще не тронутая вдохновеньем,
Пока июль по каменным ступеням
Литаврами не катится к реке,
Пока перо не прикипит к руке...

1959

ГРИГОРИЙ СКОВОРОДА
Не искал ни жилища, ни пищи,
В ссоре с кривдой и с миром не в мире,
Самый косноязычный и нищий
Изо всех государей Псалтыри.

Жил в сродстве горделивый смиренник
С древней книгою книг, ибо это
Правдолюбия истинный ценник
И душа сотворенного света.

Есть в природе притин своеволью:
Степь течет оксамитом под ноги,
Присыпает сивашскою солью
Черствый хлеб на чумацкой дороге,

Птицы молятся, верные вере,
Тихо светят речистые речки,
Домовитые малые звери
По-над норами встали, как свечки.

Но и сквозь обольщения мира,
Из-за литер его Алфавита,
Брезжит небо синее сапфира,
Крыльям разума настежь открыто.


ФЕОФАН ГРЕК
Когда я видел воплощенный гул
И меловые крылья оживали,
Открылось мне: я жизнь перешагнул,
А подвиг мой еще на перевале.

Мне должно завещание могил,
Зияющих как ножевая рана,
Свести к библейской резкости белил
И подмастерьем стать у Феофана.

Я по когтям узнал его: он лев,
Он кость от кости собственной пустыни,
И жажду я, и вижу сны, истлев
На раскаленных углях благостыни.

Я шесть веков дышу его огнем
И ревностью шести веков изранен.
- Придешь ли, милосердный самарянин,
Повить меня твоим прохладным льном?

ПАУЛЬ КЛЕЕ
Жил да был художник Пауль Клее
Где-то за горами, над лугами.
Он сидел себе один в аллее
С разноцветными карандашами,

Рисовал квадраты и крючочки,
Африку, ребенка на перроне,
Дьяволенка в голубой сорочке,
Звезды и зверей на небосклоне.

Не хотел он, чтоб его рисунки
Были честным паспортом природы,
Где послушно строятся по струнке
Люди, кони, города и воды,

Он хотел, чтоб линии и пятна,
Как кузнечики в июльском звоне,
Говорили слитно и понятно.
И однажды утром на картоне

Проступили крылышки и темя:
Ангел смерти стал обозначаться.
Понял Клее, что настало время
С музой и знакомыми прощаться.

Попрощался и скончался Клее.
Ничего не может быть печальней!
Если б Клее был намного злее,
Ангел смерти был бы натуральней,

И тогда с художником все вместе
Мы бы тоже сгинули со света,
Порастряс бы ангел наши кости!
Но скажите мне: на что нам это?

На погосте хуже, чем в музее,
Где порой вы бродите, живые,
И висят рядком картины Клее -
Голубые, желтые, блажные...
==========================================================

ГАЛИНА АГРАНОВСКАЯ
--------------------

ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД УМЕР АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ
...........................................


- Тарковские приехали! - эту новость сообщил за завтраком Михаил Аркадьевич Светлов. Общее радостное оживление, вопросы: как они? Поездом? Самолетом? Как чувствует себя Арсений?.. Еще не увидев Тарковских, увидела я симпатию и доброе расположение к ним. Это 1950 год, август месяц, курортное местечко Мардакяны под Баку. Здесь поселили московских писателей, принимавших участие в подготовке Азербайджанской декады в Москве.
Стихи Тарковского я слышала, их часто читали Павел Шубин, Межиров, Коваленков. Знала, что он потерял на фронте ногу, ходит на костылях. Знала, что печатается мало, зарабатывает переводами ("Ах, восточные переводы, как болит от вас голова..."), жена - переводчица с английского, очень красивая. (Много лет спустя наш друг Олег Писаржевский сказал о Татьяне Алексеевне: "Красота женская - понятие относительное, а вот порода - это бесспорно. В Тане порода чувствуется и на расстоянии, и при близком знакомстве".)

К обеду пришли Тарковские, сели близко от нас, за соседний стол. Первое впечатление, оно же и последнее, вернее, последующее на многие годы вперед: эффектная, элегантная Татьяна Алексеевна, манеры "дамы из общества". Арсений Александрович: очень красив, смуглый, голубоватые белки узких глаз, высокий лоб, темные волосы, брови "вразлет" с изломом, скорбный рот. Движется, несмотря на костыли, легко и быстро. Летучая походка. Пристроил костыли за своим стулом неловко, они упали к моим ногам. Легко вскочил, поднял с извинениями: "Прошу пардону!" Через неделю Тарковские уехали в горы на дачу к азербайджанскому поэту, которого переводил Арсений.

Подружились и сошлись близко через три года. Мой муж Анатолий Аграновский зимой работал в Голицыне, в Доме творчества, Тарковские почти постоянно на даче. Дача - сильно сказано: полдома с крохотными комнатками и крохотным участком. Тарковские столовались в Доме творчества, вернее, только обедали. Вечера мы проводили у них. Это был удивительный открытый дом, где собирались удивительные люди. Разговоры откровенные обо всем, чем болела душа. А зима была 1953 года, до марта месяца, смерти хозяина страны, оставалось время на страх за неосторожное слово. А вот в доме Тарковских никто не боялся, такое было доверие к хозяевам, гостям. Теплым делали дом еще и дети: Марина и Андрей - дети Арсения, Алеша - сын Тани. Я некоторое время не знала, что дети не общие, все они казались мне похожими и на Арсюшу, и на Таню. Все трое были влюблены в Арсения (Андрей: удивительно, что ни одна женщина не утопилась от неразделенной любви к отцу), чему способствовала Таня. Арсений был центр, бог дома, Таня теневой и в то же время главной хранительницей очага.

Лето 1956 года мы проводим с Тарковскими в Голицыне не разлучаясь. В мае родился у нас второй сын, и накануне нашего переезда позвонил Арсюша, спросил, когда мы прибудем, и, смеясь, сообщил, что хозяйка снятого нами дома, узнав, что я родила сына, сказала: "И у нас корова отелилась, тоже бычка принесла..."

То погожее лето было чудесным во всем. "Оттепель" в стране. Разговоры о тех, кто уже вернулся, кто вот-вот вернется, слово "реабилитация" не сходило с уст. Настроение у всех приподнятое. Даже Арсений, настроенный всегда скептически, на наши мажорные надежды бормотал: "Дай-то Бог, дай-то Бог!.." В литературных делах его ничего не изменилось - все те же переводы. И множество стихов, читаемых нам, прекрасных. Только через шесть лет они выйдут в небольшой книжке - "Перед снегом". В аннотации сказано: "Арсений Тарковский, широко известный переводчик, предстает в книге как оригинальный поэт". Вот так-то, "оригинальный" и не более. Тираж - 6 тысяч экземпляров! В 1990 году, посмертно, Тарковскому будет присуждена Государственная премия... За всю нашу долгую дружбу никогда мы не слышали от Тарковского жалобы, что вот "не издают", "не печатают"! Страдал ли он от этого? Думаю, что да. Гордость не позволяла показать, чувство собственного достоинства. Радовался ли, когда держал в руках только что изданную книжку собрата по перу, талантливого и достойного? Очень! Чувством зависти не был замутнен.

При всей его любви к Толе не помню, чтобы он позвонил и похвалил напечатанный очерк Аграновского. Он не читал публицистики, газет. От силы мог сказать: "Таня прочла, Толичка, твой материал в газете. Говорит, что хороший. Поздравляю!" Один только раз было исключение, подтвердившее правило. Из записной книжки мужа 1973 года: "...Очень меня растрогал звонок Арсюши. Говорит, что прочел мой "Вишневый сад" и плакал. Растрогал и расстроил. Оказывается, у Брехта (он оговорил, что поэта этого не любит) есть замечательное стихотворение: "Мальчишка, воровавший вишни". Я нашел это стихотворение. Вот был бы эпиграф к очерку!.."

В то лето 56-го года у мужа была задумана серия очерков о молодых ученых, талантливых, незаменимых... Его давно мучила эта чудовищная формула: "У нас в стране незаменимых нет". Впоследствии выйдет книжка очерков "Незаменимые", а тогда он только подбирался к этой теме. Разговаривая об этом с Тарковским, он нашел по его подсказке первого героя для очерка. Приведу его начало:

"Это было прошлым летом. Поэт Арсений Тарковский пригласил меня к себе в Голицыно смотреть звезды. Он давно уже увлекался астрономией и чуть ли не все свои заработки тратил на покупку телескопов. Мы вытащили во двор одну из его таинственных труб, и он принялся шарить по темному небу. Потом и я был допущен к окуляру. Зрелище было сказочным. Владелец трубы показывал мне планеты и звезды с таким видом, будто он и сам причастен к их созданию. У него с ними были какие-то сложные отношения. Некоторые звезды он очень любил, другие, мне кажется, недолюбливал. Он чуточку играл со звездами, и было в этом увлечении зрелого человека что-то милое, мальчишеское.

Я спросил поэта, есть ли какая-нибудь польза от наблюдений любителя. Для науки, не для поэзии. (...) Кажется, он обиделся. Начал рыться в каких-то пухлых справочниках, нашел то, что искал:

- Вот, читайте.

И я в "Реферативном журнале" Института информации Академии Наук СССР (No. 10, 1956 год) прочитал: "Комета Черепащука. Сообщается, что Черепащук открыл комету в следующем положении: 1956, марта 30, ОТ, О всемирн. времени..."

- Кто этот Черепащук? - спросил я.

- Любитель.

- Как же он открыл свою комету?

- Повезло...

Насладившись своим торжеством, мой друг выложил на стол пачку писем. Это были письма того самого Черепащука, который открыл комету".

...Два поэтических вечера Арсения Тарковского. Один - в Политехническом, другой - в ЦДЛ. В Политехническом стихи читает Арсений и Михаил Козаков. Едем вместе с Тарковскими, по дороге Арсений волнуется: "Непременно провалюсь! И народ не соберется... И как читать после Миши, он же мастер, актер!.. Зачем я согласился?!" Зал полон, сидят на ступеньках в проходе. Слушатели, в основном, молодые. Успех, аплодисменты оглушительные! "Ну вот, видите, а вы волновались!" - "Это благодаря Мише, спасибо ему!" И это не поза, не ложная скромность, а неуверенность в публичном признании. Вечер в ЦДЛ. Тут вроде бы можно и не волноваться, публика своя, "цеховая". Нет, стоит внизу в вестибюле бледный, в испарине: "Пожелайте ни пуха ни пера, а я пошлю вас к черту..." Читает стихи на "бис", не отпускают долго, из зала просят прочитать старые стихи. Сидящая рядом с нами пожилая женщина просит: "Портного из Львова"! После вечера поздравляют, обнимают, а он: "Боже, я же пропустил целую строфу!.."

Толя положил стихи на музыку и получился прекрасный романс "Вечерний, сизокрылый, благословенный свет..." Романс понравился и Арсению, и Тане. Как-то Арсюша читал нам Заболоцкого, любимого им очень. Прочитав "Можжевеловый куст", сказал: "Вот тебе стихи для романса". Так и вышло, что два этих романса пелись всегда подряд, не перебиваясь другими песнями Аграновского.

У Арсения Александровича Тарковского была безукоризненная репутация. (Сейчас на все лады ведутся дискуссии на тему, что есть интеллигентность. Диковатая тема для дискуссий, на мой взгляд. Впрочем, время диктует темы для таких споров.) Приведу здесь забавный эпизод. Арсений, огорченный и сконфуженный, рассказывает: "Боже, что я наделал, я опозорился в глазах порядочных людей навсегда! Вчера, в гостях у Н., к слову, я сказал, что Махно - бандит. Хозяйка дома спросила: "Арсений Александрович, вы были знакомы с Нестором Ивановичем?" - "Слава богу, нет!" - "Как же Вы можете дурно говорить о человеке, с которым не были знакомы?!" - "Вот уж не повод для расстройства, - легкомысленно сказала я, утешая Арсения, - ведь Махно действительно был бандит!" - "Откуда вы знаете, Галинька?" - "Из книг, и все это знают..." Арсений только покачал головой. Тогда мы посмеялись над этой историей, теперь, когда столько нового и неожиданного узнали мы о тех временах, она не кажется мне такой уж забавной...

И еще эпизод: заболел тяжелым гриппом Арсений. В квартире у них ремонт. Наталья Алексеевна, сестра Тани, предложила переселиться на время в особняк Алексея Толстого, где жила она в качестве секретаря вдовы писателя, помогая разбирать архивы. Категорическое "Нет!" "Почему? Там комфортабельно, удобно. Целый этаж будет в вашем распоряжении..." - "И не комфортабельно и не удобно болеть в доме, где бывал он". - "Кто?" - "Сталин".

Все это было давно, а как будто вчера... Далеко еще до того, когда не станет Андрея, не станет Алеши. До звонка Тани: "Галинька, Арсюши больше нет..." В час, когда в больнице уходил из жизни Арсений, на другом конце Москвы наш младший сын Антон взял гитару и, по его словам, неожиданно для себя, спел никогда не петый им раньше: "Вечерний, сизокрылый, благословенный свет, я словно из могилы смотрю тебе вослед..." - "Скажи об этом тете Тане, если сочтешь удобным..." Я сказала. Она нисколько не удивилась: "Это он отпел Арсюшу... "
------------------------------
Источник: Общая газета.
http://www.litera.ru/stixiya/articles/442.html

============================================================
Окончание выпуска - через неделю.
-----------------------------------------------------------
С уважением и благодарностью ко всем читателям ЧЗ -

Имануил
16 мая 2004г.

я ценю Тарковского, считаю его лучшим поэтом 20го века,
недооценен, не написал поэм ()хотя у него есть циклы
главное ег очитать охота, у меня настольная книга издательства Русич, рекомендую
можно купить на Алибе

билиотекраши ег оконечно не знают, да что они знают? я спросил книгу а мне: - ак то это такой?
я объснил,
нашли книжку советскую - половина переводы, правда хорошее издание
многих стихов нет конечно

а раньше я случайно купил в книжном Русича, читал, потом пропала
так я о ней тосковал .и чтоже, наше лна Алиб точно такую же, 150 руб
новая как новая хотя 90х годов

советую Алиб, там много можно книг найти по маленькой цене - над осмотреть внизу по списку, вверху дорогие