Мысль и слово. Проблема невыразимого
Александр Щедрецов https://www.proza.ru/avtor/shedr


МЫСЛЬ И СЛОВО. ПРОБЛЕМА «НЕВЫРАЗИМОГО»

1.

«Мысль - это птица открытых пространств. В клетке из слов она может расправить крылья, но не может летать», - писал ливанский поэт Джебран Халиль. «Совершенная передача мысли - химера», - утверждал Поль Валери. Таких высказываний, разных времён и народов, можно привести немало.
Соответствует ли это действительности?
Любить язык трудно - сам он никого не любит. Удастся или не удастся нам выразить мысль, ему всё равно. Язык оказывает пассивное сопротивление, но, встретившись с интеллектуально активной личностью, уступает ей. Хотя и тут много спорного.
С начала XIX века мы встречаем в среде русских писателей сетования на неспособность языка отразить всё богатство ощущений, чувств и мыслей развитого человека. Одним из первых поэтов, продекларировавших своё бессилие был В.А.Жуковский:

Кто мог создание в словах пересоздать?
Невыразимое подвластно ль выраженью?

Заканчивается стихотворение парадоксальным выводом:

...И лишь молчание понятно говорит.

Понять Жуковского можно. Глубоко верующий человек, он дорожил тайной мироздания и, скорей, касался покрывала, чем пытался его приподнять. Гоголь в письме к Жуковскому также жаловался на ограниченные возможности передачи средствами языка того, чем душа полна: «Слышит душа многое, а пересказать или написать ничего не умею». Об ограниченных возможностях языка писал Лермонтов:

Холодной буквой трудно объяснить
Боренье дум. Нет звуков у людей
Довольно сильных, чтоб изобразить
Желание блаженства. Пыл страстей
Возвышенных я чувствую, но слов
Не нахожу и в этот миг готов
Пожертвовать собой, чтоб как-нибудь
Хоть тень их перелить в другую грудь.

К сходному выводу пришёл к концу жизни В.Ф.Одоевский: «Ежедневный опыт нам доказывает, что не только не всякое чувство, но и не всякая мысль выражается словом, - мы всегда хотели бы д о г о в о р и т ь н а ш у р е ч ь». Сам интерес В.Ф.Одоевского к музыке во многом связан с поиском средств, более языка пригодных для выражения тончайших мыслей и чувств. В музыку по существу, уходил А.Фет:

О, если б без слова
Сказаться душой было можно!

Как беден наш язык! - Хочу и не могу. -
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною.

«Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в н а ш у о б л а с т ь... Это не просто поэт, а скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом», - писал П.И.Чайковский. Классикой сделалось тютчевское «Мысль изречённая есть ложь».
XX век добавил к теме «невыразимого» ряд сходных суждений. «Но надо ли сказаться? И можно ли сказать?» - сомневался Блок. Та же мысль в одном из писем жене: «И песен моих мне мало, и часто я жалею о них, о их бледности, о самой невозможности языка человеческого сказать всё, что бессильно вырывается и не может прорваться».
«Полумыслями» называл свои записи В.В.Розанов.
Есть бунинские размышления на эту же тему:
«Что я могу сказать вам, кроме пошлостей, про это поднятое лице, освещённое бледностью того особого снега, что бывает после метелей, и про нежнейший неизъяснимый тон этого лица, тоже подобный этому снегу, вообще про лицо молодой, прелестной женщины, на ходу надышавшейся снежным воздухом и вдруг признавшейся вам в любви и ждущей от вас ответа на это признание? Что я сказал про её глаза? Фиалковые? Не то, не то, конечно! А полураскрытые губы? А выражение, выражение всего этого в общем, вместе, то есть лица, глаз и губ? А длинная соболья муфта, в которую были спрятаны её руки, а колени, которые обрисовывались под какой-то клетчатой сине-зелёной шотландской материей? Боже мой, да разве можно даже касаться словами всего итого!» («Ида».)
«Я вспомнил его слова, - вспоминает Катаев, - некогда сказанные мне, что всё можно изобразить словами, но всё же есть предел, который не может преодолеть даже самый великий поэт. Всегда остаётся нечто «невыразимое словами». И с этим надо примириться».
О предельности слов, хотя бы и самых точных, писал В.Набоков: «Определение всегда есть предел, а я домогаюсь далей, я ищу за рогатками (слов, чувств, мира) бесконечность, где сходится всё, всё». («Дар».)
Неслучайно появились в русском языке прилагательные «невыразимый», «неописуемый», «несказанный»; выражения «нет слов», «не поддаётся описанию», «ни в сказке сказать, ни пером описать».
На Западе - то же самое. К классике остроумия можно отнести формулировку, которую Дидро вложил в уста Жака: «Ах, если б я так же умел говорить, как умею думать!» Сознательно пользоваться зазором между языком и мышлением, шутя, предлагал Талейран: «Речь дана человеку для того, чтобы скрывать свои мысли». Кондильяк, современник Дидро, договорился до того, что идеальный язык - язык алгебры: «Алгебра представляет собой хорошо построенный язык, и это единственный такой язык: ничто там, по-видимому, не произвольно». Слова Кондильяк воспринимал как несовершенное облачение для мыслей, устаревший национальный костюм. Оригинальное объяснение дистанции между мыслью и словом дал Гёте в беседе с Эккерманом: «Мы говорили о естествознании, но прежде всего о несовершенстве и несостоятельности языка, вследствие чего возникают ошибки и заблуждения, которые потом не так-то легко преодолеть.
- Объясняется это очень просто, - сказал Гёте, - все языки возникли из насущных человеческих потребностей, занятий, а также из общечеловеческих чувств и воззрений. Когда человеку, одарённому больше, чем другие, удаётся получить некоторое представление о таинственно взаимодействующих силах природы, ему своего родного языка уже недостаточно, чтобы выразить понятия, столь далёкие от житейской суеты. Лишь на языке духов он мог бы возвестить о том удивительном, что открылось ему. Но поскольку такового не существует, он поневоле прибегает к общепринятым речевым оборотам для рассказа о необычных явлениях природы, которые ему удалось подметить и обосновать, но, всякий раз наталкиваясь на недостаток слов, он снижает уровень своего рассказа, а не то и вовсе калечит или изничтожает его».
Бывают обстоятельства, объективно затрудняющие смыслопередачу - например, когда реалии одного мира надо описать в реалиях другого мира: «Смотреть с нашего затененного острова на освещенную солнцем землю по ту сторону пролива - значит созерцать само лицо неба: так ослепительно, непорочно белы высокие вершины и хребты, так синё само небо. В нашем языке нет слов для такой красоты, потому что мы не знаем ее». (Рокуэлл Кент, «Гренландский дневник».) Встречается трудность иного рода - когда взрослый пытается передать мироощущение ребёнка: «Все воспоминания тех лет сильны и радостны. А чем? Не назвать. Для радостного ощущения мира того времени у меня теперешнего нет слов». (Е.Шварц, «Детство».)

2.

Это писатели. А что думали о характере связи языка и мышления учёные?
Безусловно признавая наличие данной связи («...скудость языка есть скудость мысли»), основоположник психологического направления в русском литературоведении Д.Н.Овсянико-Куликовский рассматривал процесс превращения мысли в слово как движение от подсознания к сознанию. Он полагал, что слово и мысль разведены не случайно: слова не должны мешать думать. Коннотации, или сопутствующие смыслы, влача за собой ассоциативные цепочки, настолько усложнили бы мысль, что мышление стало бы невозможным. Сначала, считал Д.Н.Овсянико-Куликовский, человеку является мысль-образ, и лишь потом она облекается в слова. Возможность найти достойное одеяние для мысли Д.Н.Овсянико-Куликовский не отрицал. Признавал её и Л.С.Выготский. Сетования писателей на ограниченные возможности языка он объяснял качественной разнородностью единиц мышления и единиц речи. Л.С.Выготский разработал учение о внутренней речи, принципиально отличающейся от речи, обращённой вовне: «Внутренняя речь есть речь для себя. Внешняя речь есть речь для других». «Внутренняя речь есть в точном смысле речь почти без слов». Соответственно, внутренняя речь предельно свёрнута и оперирует смыслами, достаточными для того, чтобы человек понимал сам себя. Когда же возникает необходимость быть понятым другими, происходит переход от мысли к речи: «Мысль, превращаясь в речь, перестраивается и видоизменяется». «...Подлинное своё бытиё язык обнаруживает лишь в диалоге».
Говоря об искусстве слова, мы как раз и имеем в виду искусство перевода внутренних смыслов и внутренней речи во внешний план.
Не сомневался в возможности адекватной смыслопередачи и Б.А.Ларин, но при условии наличия у адресата соответствующего опыта: «Совершенно исключительные индивидуальные переживания не находят себе выражения средствами языка, который выразителен только в границах коллективного опыта». Соглашаясь с этим суждением, следует отметить, что уникальный опыт редок и в людях больше сходств, чем различий.
Несмотря на популярность в писательской среде темы «невыразимого», все без исключения классики мастерски выражали свои мысли. «Без слова мысль, волненье без названья...» - писал Блок, но даже за этими стихами разве не угадывается желание найти слово, назвать волненье? Сколько черновиков оставили Пушкин и Толстой! Гоголь переписывал свои сочинения по восемь раз, Цветаева, готовя и стирая, могла целый день искать точный эпитет. Горький, в зрелые годы, переписал себя раннего. И если эта титаническая работа имела место, значит была вера в возможность точной передачи мысли средствами языка и речи.
Далеко не все писатели и мыслители скептически относились к проблеме смыслопередачи. Для средневековых гуманистов (Петрарки, Эразма Роттердамского, Томаса Мора) правильно мыслить и хорошо говорить - понятия идентичные. Окружающий мир, считали они, воплощает в себе истину, но обнажённую истину человек не видит; риторика облекает её в словесные одежды и даёт возможность видеть и знать. Бэкон считал, что всякая мысль стремится найти своё словесное выражение: «...человеку лучше обратиться с речью к статуе или картине, чем позволить своим мыслям тесниться в голове, не находя выхода». Ларошфуко поражался совершенству мысли, рождающейся одновременно со словом: «Порою в нашем уме рождаются мысли в форме уже такой отточенной, какую он никогда не смог бы придать им, сколько бы ни ухищрялся». Эффект одновременного появления слова и мысли отмечал немецкий писатель и литературовед Жан-Поль: «Если приходится нужное слово искать, вряд ли найдёшь его».
Из русских писателей всего определённей высказался в защиту точной смыслопередачи Н.А.Некрасов: «...нет такой мысли, которую человек не мог бы себя заставить выразить ясно и убедительно для другого, и всегда досадую, когда встречаю фразу «нет слов выразить» и т. п. Вздор! Слово всегда есть, да ум наш ленив, да ещё вот что: надо иметь веры в ум и проницательность другого по крайней мере столько же, сколько в собственные. Недостаток этой веры иногда бессознательно мешает писателю высказываться и заставляет откидывать вещи очень глубокие, чему лень, разумеется, потворствует...» В безграничные возможности языка верил Пастернак: «Люди, рано умиравшие, Андрей Белый, Хлебников и некоторые другие, перед смертью углублялись в поиски новых средств выражения, в мечту о новом языке, нашаривали, нащупывали его слоги, его гласные и согласные. Я никогда не понимал этих розысков. По-моему, самые поразительные открытия производились, когда переполнявшее художника содержание не давало ему времени задуматься и второпях он говорил своё новое слово на старом языке, не разобрав, стар он или нов».
Однозначного решения проблема адекватной смыслопередачи не получила и вряд ли когда-нибудь получит. Причина - недоказуемость тождества мысли и слова. Доказать такую точность нельзя. Её можно только чувствовать; в неё можно только верить.


Copyright: Александр Щедрецов, 2007