Петроний. Сцены из римской жизни
Аникин Дмитрий Владимирович https://www.stihi.ru/2018/08/23/3084


Петроний.
(сцены из римской жизни часть II)


Сцена 1.

Место действия – один из приморских императорских дворцов.
Появляется император Нерон. Это очень молодой, вертлявый человечек, он бегает по сцене с табличкой, на которой время от времени что-то записывает. Так неумелые актеры пытаются сымитировать поэтическое вдохновение. Вообще, актерство это первое что бросается в глаза, когда смотришь на Нерона, оно очень яркое, оно основывается на постоянном переигрывании, фарсовом понимании действительности, на бросании из одной крайности в другую. Но все эти метания трезво и хорошо продуманы. Он вообще очень и очень умен. Обычно собеседники понимают это слишком поздно.
Нерону уже под тридцать и нарочитая моложавость дается нелегко. Странно видеть на его подвижном лице такие одновременно грустные и злые глаза.
Он подходит к краю сцены, настраивает лиру и начинает негромко петь, голос у него приятен, во всяком случае, не так плох, как утверждают знатоки.
Нерон.
Я, глядя на огонь,
превозмогая стыд,
пишу – моих кругов,
листов не тронешь ты.

Решается судьба,
свои под нос суёт
расчеты, как труба
гудит огонь ее.

Не смогший отстранить,
что твой Лаокоон,
назначенного – нить
треплю, терплю урон.

Позорной ролью горд,
печальной строчкой пьян,
средь голосящих орд,
поджегших христиан

стою – великий муж –
повластвовавший всласть,
стою один, им чужд,
как может только власть,

чужда быть…

Нерон опускает лиру, нехорошо усмехается и продолжает в другом, немузыкальном тоне.

Вот это бы им взять, да прочитать;
с арены неостывшей от убийств
душе, что не остыла (крови пар
нам души размягчает) дать отведать
запретного и подлинного, чтоб
полюбовавшись собственным уродством,
(все души одинаковы) постигли
грядущее.

«Как жалок цезарь ваш,
и как умен. Опасно жить в стране,
где правят так свободно, не считаясь
с историей, обычаем, законом».

Дыханье Рока чувствуете – это
мое дыханье. Испытую Рим
собою, невозможность никакую
не понимаю, все доступно мне –
война и мир, судьбою царств играю
и их людей.

Ты умерла, Поппея, ты меня
оставила так долго доживать
затем, чтоб очи выплакав, сошел
в аидовы владенья за тобою,
как тот певец фракийский, оглянуться
не думая, не смея –
где ты? –
эй…

Я понимаю так, что власть моя
не просто власть, масштаб ее и мощь
не объяснить простым сложеньем воль
обычных, человеческих – нельзя
предположить такое обаянье
без некой высшей санкции – я бог –
храню, гублю и жертвы принимаю,
как должное; вся мне обречена
держава.

Когда я бог, вернись ко мне, жена,
когда я бог, то пусть подвластна мне
не только эта горькая земля
навеки будет, есть другая область
где надо мне. Границы расширяю
существованья и своих желаний.
Увидите, – вот я скажу воде –
теки – она течет, скажу огню
ввысь взвейся – вьётся, мертвому скажу –
вернись – очнется. Я тут естество
меняю человека, правлю плоть.

Свою природу знаю, строен, слаб,
кровь горяча моя, боюсь коснутся
ее – чистейший яд, огнем пылает;
благоухает тело, жар вокруг
распространяя – долго ль драгоценный
состав летучий сможет источать
желанным быть; дух проницает тело,
препоны рушит к звездному огню
стремясь, чтоб снова слиться, я в худом
сосуде проношу горячий свет…

Я бог Протей, текучая вода –
вот вещество мое, я предсказать,
за жабры взятый, многое могу –
что, например, прекрасный город Рим,
погибнет, как предшествовавший город
царя Приама, копьеносца, под
враждебной властью, по своим делам
наказанный. Мелькает тень Марона
на площади, огонь ее влечет,
и кто отсюда в долгий путь пенаты
утащит. И я нового Энея
прикидываю, сочиняю роль.

По смерти не сойду к тебе, лети
ко мне живой, стремись ко мне живому,
ведь после смерти что? – я стану богом,
ты с манами останешься – нельзя
быть рядом – наказанья нет богам,
омоюсь Стиксом, как водой весенней,
взбодрюсь, очнусь и захочу других
богинь – иди скорей ко мне, Поппея.

Нерон снова берет лиру и продолжает на тот же немудреный мотивчик.

Играя на виду,
толпы, играя на
кифаре – звука жду
живого, чтоб струна

затрепетала, выть
как зверь чтоб начала.
Любимая, ты выйдь
ко мне, какой была,

выйдь, эту песню петь,
сотри тоску с лица
посмертную, терпеть
придется до конца

меня – и в ад сойду
второй Орфей – о не
тревожься – я в аду
всем свой – не надо мне

оглядываться – ад
во мне самом – жила
ты в нем, где год назад
Нерона предала,

но все равно моя –
взгляд устремленный ввысь
меня увидит – я
твоя любая мысль,

любая память, век
с которой вековать,
родня семи кровей
и ближе! Чем жива

по смерти будешь ты –
моим стремленьем взять;
ты частью пустоты
решишься может стать,

чтоб только ускользнуть –
услышу тихий всплеск,
один продолжу путь
к мерцающей земле.

Нерон заканчивает петь и хлопает в ладоши. Тут же, как из под земли, появляется некто на шатких котурнах.
Нерон.
Готовьтесь. Я написал для вас прелестную вещицу, клянусь Юпитером, вам понравится.

Сцена 2.

Место действия не меняется
Актеры выбегают на сцену.
1-й актер.
Он написал,
рви голоса,
ноты.
Лучше б не знать,
не разбирать –
что там.
2-й актер.
Это про нас
здесь и сейчас
сущих
сказано – рок
записан в срок
бьющий.
3-й актер.
Наша игра,
вся на ура –
завтра
круче загнет
пегасов лет
автор.
4-й актер.
Ковы куют,
смертью убьют
что ли?
Сами ль в упор
друг друга по
роли?
5-й актер.
Быстро, легко
действия ход
все мы
распространим
на город Рим
Рема.
6-й актер.
Время пришло
возвернуть зло
брату,
с Рима собрать
на нашу рать
плату.
7-й актер.
Жертва и кат
в чудо-театр
вхожи,
мы мастерим
сцену и Рим
ложный.
8-й актер.
Тот на холмах
рушится в прах,
этот
будет стоять,
вечно сиять
светом.
9-й актер.
Трезв – хорошо,
выпьешь – еще
лучше;
пьяный играй,
да примечай
случай.
10-й актер.
Денег стянуть
и в дальний путь.
Бурно
в зале пока,
хохот, скинь ка-
турны.
11-й актер.
Лучший эксод
в темный народ,
прямо –
выйди артист
под гвалт и свист
в яму.
12-й актер
Кукиш судьбе,
деньги себе –
волен,
жив беглый шут
и не возьмут
в поле.
Хор вместе.
Маску вертим взад вперед –
кто из нас способней врет,
кто из нас смешит сильней,
кто убьется побольней?

Наш в ходу обманный дар,
слезы – трагика товар,
комик гибок, громок смех,
а успех один на всех.
Корифей.
Дело не женское – эта игра,
пляска –
в длинных ногах, видных жирах
тряска.

Подозреваю в новшестве толк
будет,
легкая ткань туник и стол
студит.

Это смотреть надо в упор,
ноги
в пляске лихой вскидывай хор
многи.

Милый, поэт, пишешь кому,
ищешь
слово сказать, что есть уму
пища.

Публики нет, умственной – рост
пошлой,
смотрят глаза, нужен вид рос-
кошный.

Ритм будет сбит, сорван размер
похоть
движет сюжет, нудит партер
охать.

Что человек? труп коли не
хочет,
зритель, со всей сохни по мне
мочи.

Тело не врет, тело трясет
ляжкой
стук четок у-даришь, да с от-
тяжкой.

Боги глядят, смотрят на нас
мерой
был Аполлон, там, где сейчас
Эрос.

Нерон.
Как извиваются в танце тела
вижу. О, как ты близка и бела,
как мне тоскливо доигрывать роль,
к нежной груди прикоснуться позволь.
Это одно будет искренне – вид
ног оголенных – с волненьем в крови
я созерцаю, без мыслей без слов,
я за тобой хоть куда, я готов,
даже играть в этой пьесе – талант
свой унижая за нищий квадрант.
Корифей.
Жарь для народа, его удиви,
бурные аплодисменты сорви,
плачь, измывайся над блудной толпой,
также – день будет – она над тобой.

Нерон. .
Слажен, набрали в узилищах хор
сводник и раб, побродяжка и вор,
вместе попались и вместе поют,
плохо сыграют, так вместе убьют.

Корифей.
Знаю, кого буду играть –
эту
мертвую, нет, чтоб ее гнать
в Лету.

Что ж ты ловушку сам на себя
ставишь,
припоминаешь; доски скребя,
правишь.

К смерти родной гонишь сюжет –
тот, что
летом играл – вёз на барже
прочно

сбитой – театр действия ход
сгладит,
входит легко в сердце и под
гладий.

Текстом своим – что мне сулишь? –
гибель.
Не доиграть, не пощадишь
ибо.

Лучше самой, лучше не ждать
парку
раниться в грудь, вон кровь руда
жарко.

Тянет ко дну вниз глубина
жути
так меня и этак волна
крутит.

Трепет ко мне со всех сторон
ближе,
бело моё тело огонь
лижет.

Всю ее знал – роль мне отдал
я же
дева стою не целовал
даже.

Или не мил, я не мила
судишь
тень мертвой – я как не была
в людях.

Чистая блажь чистой игры
все мы
тени теней, призраки при
сцене.

Сам берегись – в этих делах
разве
в пьесе есть кто не готов для
казни.

Кончится роль, музыка, зал
заперт,
где после всех мертвый упал
автор.

Хор.
ЭПОД.
Так, как мы играли рань-ше
сдержано на этой сце-не,
как Эсхила, Эврипи –да
скукоту несли по тек-сту,
так играть теперь – осви-щут,
грубо, мол несовремен-но.
В греках помер старый ав-тор,
пусть своих и давит гре-ков,
мы свободны, мы подчис-тим
действие, добавим жа-ру,
так что мертвым станет тош-но,
а живым смешно, занят-но.
Не поэт владыка сцены,
но актер в своих гримасах,
поднимающий завесу,
чувств и действий бессловесных

Сцена 3.

Действие происходит на вилле, неподалеку от Кум. Петроний путешествовавший к морю, намереваясь присоединиться к императорской свите, остановился здесь, чтобы переночевать.
На сцене находятся Петроний и вестник, принесший ему послание императора.
Петроний.
Нет, я умру не шуточно, я вдрызг
напьюсь со страху, буду верещать,
как поросенок резанный, никто
из гибели Петрония не сможет
мораль и развлечение извлечь
бесплатное.
Вестник.
Я так понимаю, что ответного письма ему не будет.
Петроний.
Ты глуп. Конечно, письма не будет.

Вестник уходит.
Петроний.
Ну вот и всё.
Нерон любил меня, Нерон и теперь любит меня, но завтра утром это будет уже не важно, это даже сейчас неважно. Дайте мне поговорить с ним хоть минуту, и он первый станет утверждать, что смертный приговор, вынесенный Петронию – это совершенно нелепая и ужасно несмешная шутка.
Но я опоздаю.
Поэтому он и дал палачу письменный приказ. О моем помиловании будет объявлено, как только это потеряет смысл. Нерон будет в гневе и начнет искать виноватых. Он уже сейчас готов отдать любую половину своей римской империи, чтобы отменить начатое, но это невозможно. Всё расписано до мелочей и особенно аккуратно в том месте, где моя гибель должна оказаться несчастной случайностью.

Выпивает вина и немного придя в себя.

Конечно, я еще поговорю с моим императором.

Начинает декламировать.

Недошедший до синя моря
с неприязненною не спорю
я судьбою – она была
простовата нарочно, слишком –
я ее изучал по книжкам,
а она за мои дела

как взялась – не давала спуску,
напрягается каждый мускул
на полях, на нее в трудах,
запыхался, не разогнуться,
сил хватает еще ругнуться,
нет со мной у нее стыда.

Брежу здесь на манер сивиллы,
распугав со случайной виллы
сов угрюмых, сижу, мне нет
ни туда пути, ни обратно,
что была как-то вероятна
очевидно явилась мне.

Только вечер один – не ждать же,
чтоб солдаты пришли – я даже
сам смогу, а дрожит рука
не от страха, от вдохновенья,
с общей цепи снимали звенья,
начиная издалека.

Потому привыкаешь – много
впереди – не спеша, полого
вниз идти в ледяную жуть,
нет мне смерти, не будет кроме
той, что в сердце, в самой утробе,
в естестве – жизнь к ней долгий путь.

Не из тех я, кто меч подъемлет,
не из тех чья глава на землю –
бух седая с покатых плеч,
я живу, до сих пор уверен,
что Плутон охраняет двери
не желая случайных встреч.

Снова берет чашу и отпивает вина.

Несчастный старик, полуимпотент, меня задергали, не давая мне ни минуты покоя – давай Петроний, выкинь чего-нибудь эдакое, а у меня усталая, обрюзгшая душа, для которой деятельная жизнь – непосильная ноша, а у меня сердцебиения бывают только от ступенек и переедания, а не от какой-то там любви. Мелькнуло что-то перед мысленным взором, какие-то алебастровой белизны ноги, может это и была любовь.
Мой дар располагал меня писать сентиментальные элегии и чуть равнодушные, аккуратные в выражении своих чувств буколики. Как приятно, как свято быть классическим, второстепенным поэтом.
Но от меня ждали другого… Он от меня ждал другого.

В тоге римской с душой иною
слишком нежной для зла и боя
я пою – это для него.
Дух мой холоден, тело хило,
забирай свою снедь, могила,
раз не хочется ничего,
ни в поэзии, ни в разврате,
ты в них, сердце, невиновато,
нет в них подлинно твоего.

Нерон, друг мой Нерон, где же ты?

Как же надо было глупо прожить жизнь, чтобы единственным человеком, с которым хочется поговорить перед смертью оказался твой убийца.

Сцена 4.

На плохо освещенной сцене сидят полукругом двенадцать человек.
Председатель собрания.
Всем было легче, разве может казнь
изящные такие исторгать
из общества созвучия – а значит,
террора нет и казней нет, ну разве
разбойника, мошенника, вора
удавят, а такого чтоб по Риму
мела метла? – послушайте поэта,
когда бы так – он разве бы о ножках,
о шейках. Тоже скажите…

Закончилась эпоха. Просвещенный
уходит век, пусть он с гнильцой был, но
как мог служил прогрессу, усложнял
картину жизни, раздвигал границы
познания и нравственности, век
Петрония-арбитра, кто мешал
Рим привести к последнему единству,
кто ускользал от всех усилий власти
не замечая их – сомнамбула
так ходит по карнизу, ночь тревожа
невидимой, невиданной свободой.

Уняли ум давно, но оставалось,
шумело остроумие и мысль
не прекращалась – нынче палачи
оставят лицемерие, пройдут
по всем углам, дворам крушить мечами
остатки страха перед ним, арбитром,
невольно признавая суд его
брезгливый, неприязненный, холодный.
1-й сиделец.
А все-таки, хорошо, что завтра его уже не будет с нами. Он кажется таким простодушным и легким в общении человеком, что мне каждый раз удивительно, какое облегчение я испытывал, покинув его общество. Разговор настолько умен и уместен, что так и подмывает ввернуть какую-нибудь заковыристую непристойность, или испустить газы в качестве аргумента и реплики. Только духу никогда не хватало, так и терпел до дома…
2-й сиделец.
Весьма остроумные стихи, ловкие, мускулистые, короткие. Такие и надо писать в нашу непростую быстротекущую эпоху, времени у нас мало, а поэзии иногда хочется, вот тут и уместен Петроний. Как будто глоток чего-то освежающего. Поистине, мастер изящного. Было бы совершенно не по-римски относиться к стихам серьезно.
3-й сиделец.
Вообще, наша римская культура в большом долгу перед Петронием. Он смог ее ввести в дома приличных людей, в дома деловых людей. Оказывается, хорошо воспитанный и очень богатый человек может быть писателем. Неполитическим писателем. Это всем нам урок. Меценат прикармливал поэтическую братию и, по всей видимости, искренне любил Вергилия с Горацием. Но относился он к ним немного свысока, как мужчина относится к любимой женщине. К Петронию такое отношение совершенно невозможно. Он сам кого хочешь прикормит и к кому хочешь отнесется свысока.
4-й сиделец.
Куда же я задевал бумагу… А, вот она. Римская поэзия знала много замечательных имен, но была ли это действительно римская поэзия. Даже от самых лучших ее образцов отчаянно било в нос чесночным греческим духом.
И многие радовались, считая именно это признаком подлинности, ценности. Петроний окончательно извел элемент дикости, присутствовавший в нашем стихосложении. Взять хотя бы Катулла…
5-й сиделец.
Ходят слухи о каком-то большом романе, который он пишет. Роман обо всем, что происходит в Риме, эдакая новая эпопея, «энциклопедия римской жизни», каталог всех наших сексуальных извращений, стихотворных размеров и мнений о мироздании. Анабазис современного щёголя. Прозаическая Энеида. В книготорговых лавках уже предлагают купить отрывки.
6-й сиделец.
Говорят, что император не простил ему слишком правдивого изображения некоторых интимных подробностей великосветской жизни, этого развратного служения, к которому Петроний приохотил Нерона.
Ну не забавно ли – всю жизнь трудиться на ниве чистого искусства, хвастаться своей возвышенностью, да мраморностью и пропасть из-за вульгарного реализма.
Прорвало-таки в конце концов.